ИОСИФ БРОДСКИЙ
(1940 - 1996)
…разница между прозой и изящной
словесностью – это разница между
пехотой и ВВС.
По существу их операций.
И.Бродский
(из диалогов с С.Волковым)
Когда-то его назвали одним из “ахматовских сирот”. Со смертью Бродского в январе 1996 осиротевшими себя почувствовали те, кто любит поэзию. “Век скоро кончится, но раньше кончусь я”, – написал он в 1989-ом. Если вспомнить слова духовной наставницы Бродского, А.А.Ахматовой, век может быть как календарным, так и настоящим. Возможно, настоящий ХХ век в нашей поэзии закончился с уходом из жизни русского поэта с еврейской кровью, ленинградца с нью-йоркской пропиской, “пасынка державы дикой” с дипломом почётного жителя Флоренции…
ЛОГИКА ТВОРЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
(ПОЭТИЧЕСКАЯ СТРАТЕГИЯ БРОДСКОГО)
Иосиф Александрович Бродский – ленинградец не только по рождению Он впитал в себя то, что мы называем “петербургской культурой”. Преподавали ему эту культуру не только книги, музеи и сама топография города; замечательным учителем, счастливо соединившем в себе пушкинское начало с достижениями “серебряного века”, стала Анна Ахматова. С другой стороны, быстрому человеческому и творческому взрослению способствовали раннее начало самостоятельной трудовой жизни (с 15 лет) и само содержание этой жизни (завод, морг, геологические экспедиции). Книги (русская лирика “золотого” и “серебряного” веков, англоязычная поэзия) учили мастерству поэта и переводчика. Ахматовские уроки (чуть позднее, начиная с 1962) формировали поведенческую этику художника. Специфика трудовой деятельности помогала обрести особую жизненную смелость, независимость в поступках.
Чрезвычайно характерно появление из-под его пера уже в первой половине 60-х годов текстов крупной формы: поэмы-мистерии “Шествие” (1961), поэмы “Зофья” (1962), большого ряда многостраничных стихотворений. Бродский рано стал задумываться о понятии “величие замысла” – никогда, впрочем, не теряя присущей его творческому поведению скромности. Предпочтение большой формы объясняется также спецификой поэтического мышления Бродского, константой которого на протяжении почти всего творчества оставалось ассоциативное многословие. Такое многословие просто неизбежно, ведь жизнь, по Бродскому, может быть уподоблена “нетвёрдой честной фразе на пути к запятой”.
Именно так: не фраза похожа на жизнь, а жизнь – на фразу. В иерархии биографического и эстетического у Бродского на верхней ступени неизменно оказывалось последнее: не случайно он категорически отказывался говорить о знаменитом судебном процессе 1963-1964 годов (дело о “тунеядстве” Бродского) как об определяющем событии в жизни.
Открывая эссеистику Бродского, почти всегда и почти сразу попадаешь на рассуждения о языке. Вот одно из таких принципиальных рассуждений: “Поэт изменяет общество косвенным образом. Он изменяет его язык, дикцию, он влияет на степень самосознания общества. Как это происходит? Люди читают поэта, и, если труд поэта завершен толковым образом, сделанное им начинает более или менее оседать в людском сознании. У поэта перед обществом есть только одна обязанность, а именно: писать хорошо. То есть обязанность эта – по отношению к языку. На самом деле, поэт – слуга языка. Он и слуга языка, и хранитель его, и двигатель. И когда сделанное поэтом принимается людьми, то и получается, что они, в итоге, говорят на языке поэта, а не государства”.
Бродский как эссеист, автор размышлений о русской и мировой прозе и поэзии зачастую не менее интересен, чем Бродский-поэт. “Послесловие к "Котловану" А.Платонова”,73, "Поэт и проза",79, “О Достоевском”,80, “Нобелевская лекция”,87 – это и блестящий анализ сложнейших фактов литературы, и яркое формулирование своих творческих принципов и убеждений. Бродский в этих и других работах отстаивает свою излюбленную мысль о поэзии как высшей ступени развития литературы, о диктате языка как главной движущей силе поэтического творчества. Особо следует выделить эссе “Об одном стихотворении”, представляющее собой анализ “Новогоднего” М.Цветаевой. В этом тексте, может быть, как нигде более, в полной мере представлен тот вариант анализа лирического стихотворения, который следует определить как “саморазворачивающийся”. Бродский верен себе: язык текста диктует подходы и приёмы, следовать имеет смысл только за поэтом, не навязывая стихотворению заранее известных, стандартных методик.
Принципиальным, “стратегически значимым” является отношение Бродского (в данном случае – и как одного из “ахматовской” четвёрки: Рейн, Бобышев, Найман, Бродский) к “оттепели” и “оттепельной” поэзии. Он признавал важность периода конца 50-ых для своего становления как поэта. Однако при этом подавление венгерского восстания в 1956-ом считал более значимым событием, нежели знаменитый ХХ партсъезд с разоблачительной речью Хрущёва. Да и сам Хрущёв представлялся фигурой менее реальной, чем, скажем, русские и английские писатели прошлых веков. Гремевшие в политической Москве “эстрадники” с призывом к слушателям “быть великими” (Евтушенко) виделись из поэтического Ленинграда ангажированными публицистами, в стихах которых “слишком мало тайны” (Ахматова). Шумному стадионному “слиянию с массами” поэт предпочёл трагическую иронию философствующего одиночки.
Ещё до того как стать эмигрантом “внешним” (в 1972 г.), Бродский сделался “внутренним” – эстетическим – эмигрантом. Из малого пространства и времени культуры он ушёл в большое. По большому счёту, слова Цветаевой, сказанные о Пастернаке, следует спроецировать и на Бродского: поэт “в революционной воле не растворяется, ибо ни с какой волей, кроме мировой... — не только не слиян, но и не знаком”.
Для Бродского как человека культуры переезд в США не означал потерю читателя, скорее наоборот. Во-первых, в СССР его не печатали, и к советскому читателю ему легче было прийти окольным путём. Во-вторых, уровень знания английского языка позволил ему (как в своё время Набокову) стать двуязычным литератором. “Русский поэт и американский эссеист”, Бродский “представительствовал” перед Западом как посланник русской культуры. Результаты такого “представительства” красноречивы: Нобелевская премия,87, признание сборника критических эссе "Меньше чем единица",86 лучшей литературно-критической книгой в США, присвоение звания поэт-лауреат,92
Безусловно, за почти четыре десятилетия активной творческой работы Бродский эволюционировал, менялся – и довольно сильно. Элегически-ироническая позиция лирического героя была постоянной, но усиливался со временем акцент на неприятии абсурдного мира, на одиночестве в "заселенном пространстве" ("Fin de Siecle", 89).
По одной из распространённых теорий культура вступает в новую фазу одновременно с принципиальными изменениями в языке, носителем и творцом которых чаще всего является поэт, художник. В XIX веке это прежде всего Пушкин, в первой половине двадцатого – Хлебников и Платонов. “Бронзовый век” в русской литературе многим обязан языку Бродского.
Говоря объективно, Бродский двигался к синтезу поэзии и прозы – с территории поэзии, подобно тому как в своё время Платонов – с территории прозы.
Вот некоторые вехи на этом маршруте.
Бродский отказался от того, что можно было бы назвать “чистотой поэтического стиля”. Он уже не просит, подобно Пушкину, прощения за “ненужный прозаизм”:
Смотри ж, как, наг,
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
(“Разговор с небожителем”, 70)
То же движение к прозе – и в области собственно стиховой. По признанию Бродского, сделанному им в интервью Дж.Глэду, поэт стремился “нейтрализовать всякий лирический элемент, приблизить его к звуку, производимому маятником, т.е. чтобы было больше маятника, чем музыки”.
На этом пути Бродский, естественно, отвлекается (даже отторгается) от силлабо-тонических метров – к полиметрии и разностопности, к дольнику и тактовику, к настойчивым и неизбежным enjambement’ам:
Долго светает. Голый, холодный мрамор
бёдер новой Сусанны сопровождаем при
погружении под воду стрёкотом кинокамер
новых старцев. Два-три
грузных голубя, снявшихся с капители,
на лету превращаются в чаек: таков налог
на полёт над водой, либо – поклёп постели,
сонный, на потолок.
(“Венецианские строфы”-2, 1982)
Новые возможности на этом пути обретает и рифма. Она всё чаще делается составной, а в самой этой “составности” на последнем (главном!) месте оказывается предлог, союз, частица.
Когда Маяковский в “Стихах о советском паспорте” писал: “На польский – глядят / как в афишу коза. / На польский – / выпяливают глаза / в тугой полицейской слоновости: / откуда, мол, / и что это за / географические новости?”, – он блестяще мотивировал рифмообразующий статус предлога “за” необходимостью психологической “паузы подыскивания слова” для решившего изобразить шутку чиновника. Такое “за” – бросается в глаза и запоминается. Заслуга же Бродского (не все, вероятно, увидят в этом заслугу) прежде всего в том, что он лишил подобную рифму налёта экзотики и необходимости эту экзотику оправдывать:
...Видимо, никому из
нас не сделаться памятником.
Видимо, в наших венах
недостаточно извести.
“В нашей семье, – волнуясь,
ты бы вставила, –
не было ни военных,
ни великих мыслителей”...
(“Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга...”)
“Из” никак не хочет играть роль дополнительного ритмического (читай: стихового) сигнала: противятся этому и семантическая ненасыщенность, и морфологическая несамостоятельность, и слабая позиция слога в эпикрузе, и необходимость быстрого перехода на строку вниз. В результате “самое поэтическое” место строки (“Рифма – крылья”, – формулировала Ахматова) становится наиболее приземлённым, незаметным. К слову, в приведённом фрагменте все отмеченные “приёмы прозаизации” поэтической речи действуют в единстве, в системе.
Другой важной составляющей художественного текста Бродского является его подчёркнутая филологичность, литературность. Вспомним сравнение жизни с фразой. Тропов подобного характера у Бродского необычайно много:
Как тридцать третья буква,
я пячусь всю жизнь вперёд.
..........................................
За сегодняшним днём стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
...........................................
Всё выше снизу взрывы темноты,
подобны вопросительному знаку.
...........................................
Волна пришла и вновь уходит вспять,
как долгий разговор смолкает сразу,
от берега отняв песчинку, пядь -
остатком мысли - нет, остатком фразы.
Последняя цитата - из поэмы (большого стихотворения) "Исаак и Авраам" (1963) - хорошо объясняет специфику "филологического" сравнения Бродского. Метафоризация волны как "шепчущей", "говорящей" стихии - общее место в поэзии. Бродский же здесь - как и всегда - уточняет, индивидуализирует привычную ассоциацию.
"Исаак и Авраам" - один из тех относительно ранних текстов Бродского, где сконцентрированы основные и постоянные доминанты его поэзии. В основе этого сюжетного (с многочисленными отступлениями) повествования - глава из ветхозаветной Книги Бытия, когда Авраам, готовый по слову Бога принести ему в жертву своего сына, лишь в последний момент был остановлен ангелом. В библейском контексте глубоко воспринятая Бродским формула Евангелия от Иоанна "В начале было Слово" воплощается ещё более непосредственно и последовательно, чем в других его сочинениях.
В соответствии с христианской традицией мир представляется Бродскому книгой, написанной Богом; задача человека - прочесть её. Незначительная, казалось бы историко-языковая трансформация (Исаак - Исак, Авраам - Абрам) выводит поэта к глубоким обобщениям.
По-русски Исаак теряет звук.
Зато приобретает массу качеств,
которые за "букву вместо двух"
оплачивают втрое, в буквах прячась.
Чтобы финальная расшифровка имени стала более внятной читателю, Бродский концентрирует, сближает библейские тексты, забегает по ним вперёд и вспоминает терновый куст, который когда-то будет гореть, не сгорая. Исаак, чьё восприятие мира является в тексте ведущим, пытается понять тайное значение этого слова-предмета. Вначале определяется смысл лишь первых двух букв "куста": они схожи с ветками. Но вот отец, Авраам, говорит о необходимости жертвы (говорит - "агнец", а подразумевает - "Исаак") - и символика проясняется: "Т похоже на алтарь, а "с" на нём лежит, как в путах агнец". Но не только это - в вещем сне Исаака в кусте прозревается и крест:
Лишь верхней планке стоит соскользнуть,
не буква "Т" - а тотчас КРЕСТ пред нами.
"И" как соединение, "С" как жертва, "А" как страшный крик, "К" как суставы-ветки, объятые пламенем... Символические смыслы наконец вербализируются и визуализируются в одной строке:
И Снова жертвА на огне Кричит:
вот то, что "ИСААК" по-русски значит.
Внимание к библейской тематике для Бродского естественно. Почти с той же стабильностью, что и Пушкин о 19 октября, писал Бродский о Рождесте. "Рождественский романс" (1962), "Рождество 1963 года", "Рождественская звезда" (1987), "Колыбельная" (1992)... - "тематических" стихов действительно много, однако назвать Бродского определённо религиозным поэтом мы не можем. Скорее, он поэт метафизический. Его обращение к божественному началу лишено какой-либо ортодоксальности, каноничности:
Там, на кресте,
не возоплю: "Почто меня оставил?!"
Не превращу себя в Благую Весть!
Поскольку боль - не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
её предел.
("Разговор с небожителем")
Эта апология человека соотносится скорее с богоборчеством, чем с ортодоксией. Сам же Бродский не однажды, подписывая книгу, употреблял такую формулу: "от христианина-заочника". Но в "заочном" варианте, без готовых, канонических, ортодоксальных формул быстрее и вернее может произойти, говоря словами Л.Лосева, "самозарождение веры".
Думается, что в основе такой поэтики лежит не что иное, как стремление к свободе. Можно, пожалуй, всю поэзию Бродского в целом рассмотреть как прививку свободы русской литературе. Во всяком случае, Бродский усматривал между двумя последними понятиями самую непосредственную связь:
…сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
всё ж не оставлена свобода,
чья дочь - словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.
(“Пьяцца Маттеи”, 1981)
Карта сайта | Русская литература | Устами младенца | Почиталки | ПЕРЛ-ловка | Гостевая книга | Пишите!
