ВЛАДИМИР СЕМЁНОВИЧ МАКАНИН

(р.1937)

Страница-другая текста Владимира Маканина, прочитанная впервые, вряд ли привлечёт любителя холодно-рассудочных построений в духе В.Пелевина или блестяще-медлительной поэтики Саши Соколова. Излюбленные его скобки – не предел стилевой работы с фразой. Но эти же скобки – и знак особой, непосредственной полноты высказывания – “фирменный” знак, “логотип” маканинской прозы.

Критики давно нашли довольно точное определение маканинскому герою. Это “срединный” человек: средний возраст, средние условия, “средние” требования к жизни и к себе в жизни. (В повести “Отставший” герой-рассказчик в заботах одновременно об отце и о дочери так формулирует универсальность срединного положения: “…словно бы “я” и есть простенькое замыкание двух взаимовстречных сигналов прошлого и будущего”.)

Говоря обобщённо, Маканина занимают два персонажа: человек, безнравственно отдающий себя толпе – и человек, себя (свою личность) сохраняющий. “Работник свиты” Родионцев (“Человек свиты”, 1982) попадает в опалу и понимает, что способен только “сверкать в п я т и ш а г а х от директора”. Сам же по себе – как человек среди людей – он “ничто и ноль”. И всё же его “роман” с администрацией заканчивается тем же счастливым восклицанием-прозрением, что и роман булгаковского мастера: “свободен…”

Такой герой, безусловно, не на пустом месте возник: Маканин продолжил традиции “городской прозы” Юрия Трифонова, и в этом аспекте художественное пространство его произведений соприкасается с пространством Л.Петрушевской, С.Каледина, Т.Толстой. Соприкасается, но не совпадает.

Написанное Маканиным во второй половине 1980-х годов позволяет сделать вывод: именно в этот период художник пережил какое-то внутреннее освобождение, в результате чего стал творить свободнее и многообразнее, нежели раньше. Две повести 1987 года – “Отставший” и “Утрата”.

В жанровой основе “Отставшего” видятся и социальная, и философская составляющие.

Событийное ядро “основного”, акцентированного сюжета – история Лёшки, артельщика-золотоискателя в неопределённом прошлом уральской легенды. Перебитые Лёшкины руки чуют золото – и артельщикам выгодно превращать его в вечно отставшего, а потом идти “Лёшкиным путём”, намывая на его ночных стоянках много драгоценного металла.

Герой-рассказчик из параллельного современного сюжета вспоминает свою молодость и любовь, от которой тогда отстал. Он тоже, как Лёшка, отставая, одаривал – и страдал (от тех, кого одарил). Отстаёт от уходящих машин и отец героя – в повторяющемся мучительном сне. “Духовная природа всякого отставания, вероятно, предполагает норму… которая не допускает сомнений, что в ней, и только в ней, суть и смысл. И так неубедительна правота их частных случаев. Но быть в норме, быть как все – это, что ли, так зовёт нас и так манит?” Ответ для героя – в отличие, может быть, от автора и читателя – неочевиден.

Отстающие спешат, опаздывают, теряют, утрачивают. Спешит в легенде купчик Пекалов (“Утрата”), торопится Бог весть зачем сделать подкоп под Урал и выйти на той – пустынной! – стороне. Выздоравливающий герой-рассказчик в нелегендарном настоящем спешит-ковыляет на своих костылях из больничного здания в дом напротив, где в непонятной тревоге прильнула к окну девочка. И тот, и другой бескорыстны в своём стремлении, если только не считать корыстью Пекалова неизбывное желание не быть забытым, то есть, другими словами, страх “утратить будущее”. Постепенно в повести складывается (в явной связи с философией отставания) философия одержимости: “…в длительности упорства есть, оказывается, своё таинство и свои возможности. И если в другой и в третий раз он берётся за дело вновь, от человеческого его упорства уже веет чем-то иным. И вот его уж называют одержимым или безумным, пока ещё ценя другие слова. И если, оборванный, голодный, он доведёт своё дело до конца и погибнет трагически, как не начать примеривать для него слово “подвижник”, хотя бы и осторожно”. Сам факт долгой жизни легенды о чудаке Пекалове подтверждает “природу человечьей тайны, что приоткрывается лишь в те минуты, когда человек не бережёт себя”.

Интерес Маканина к легенде, притче характерен для 70-80-х годов: в схожей стилистике работали тогда и Ч.Айтматов, и А.Ким, и другие писатели. Вполне объясним и топонимическую определённость легенд: автор родился и вырос на Урале. Необычным, индивидуально-маканинским приёмом является “вариативность”: текст предлагает читателю не только сюжетную параллель (что само по себе вполне привычно), а и версии развития одного сюжета. Причём это не “ложный” и “истинный” варианты, а равноправные, равновозможные.

Эксперименты Маканина в области сюжетосложения воспринимаются критикой неоднозначно. Однако порой им сопутствует безусловная удача. Так произошло с соединением современного и легендарного в “Утрате”. Герой-рассказчик, пытаясь спасти незнакомую девочку от неведомой опасности, плутает в поисках её квартиры по странному дому: сначала в представлении, а потом и в реальности. Коридор уводит его куда-то в сторону и вниз, и вот уже “я глянул вверх – потолок был обшит досками: земля. Я остановился. И увидел, что вновь спуск. И тут же услышал над головой тот самый шум: шумела река…” Герой реальный вплотную приблизился к герою легендарному – к Пекалову с его подкопом. Сжатое, спрессованное в подземелье время готово открыть свои тайны человеку – потому что он одержим и бескорыстен. Думается, такое прочтение сюжета более справедливо, нежели банальное объяснение: бред больного.

Несмотря, однако, на очевидность сюжетных усилий, нельзя не видеть, что ведущей эстетической категорией при анализе маканинских произведений становится мотив. Единую сюжетную интригу заменяет единая мотивная напряжённость. Сюжет о подкопе, сюжет о попытке спасения и третий сюжет – о посещении безымянным героем умершей деревни – не находятся в русле причинно-следственной, линейной зависимости, а “накладываются” друг на друга, образуя объёмное, “трёхмерное” целое. И главное условие и средство такого объединения – постоянное присутствие мотива утраты.

Художник с обострённым чувством утраты, Маканин не мог не прийти к поиску особых путей предупреждения об опасности. И в этом поиске писатель безошибочно вышел к жанру антиутопии, расцветшему в русской литературе на рубеже и в начале 1990-х годов, к кафкианским мотивам, в это же самое время ставшим у нас очень популярными. “Лаз”; “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”; “Долог наш путь” – эти повести начала 1990-х годов, рифмуясь с эпохой, вызывали живейший отклик в прессе и неизменный интерес читателя (а “Стол, покрытый сукном…” сделал автора Букеровским лауреатом).

В одной из лучших антиутопических повестей Маканина – “Долог наш путь” (1991) – посвящена теме “неубийства”. Герой-командированный отправляется на комбинат по синтезу пищевого белка (позднее выясняется, что это герой-рассказчик придумывает сюжет из будущего), но попадает на тщательно маскируемую бойню. Оказывается, животных продолжают убивать, убеждая людей в обратном. И оказывается, что у него, раскрывшего ужасный обман человечества, нет пути назад (традиционная по форме ситуация для антиутопического хронотопа). В уста Ильи Ивановича, душевнобольного человека – не столько в медицинском, сколько в высоком, духовном смысле – автор вкладывает печальное пророчество. И уже неважно, что Илья Иванович говорит не о реальном мире: поражает суть его вывода о человеке: “– А ты не думал о том, что они его теперь, пожалуй, оттуда не выпустят? Нет-нет – не те, кто на комбинате. А как раз те, кто живёт во внешнем мире (и кто о бойнях как бы совсем ничего не знает). Они его к себе не пустят. Они за ним никого не пришлют. Именно они. Зачем пускать в мир ещё одного человека, узнавшего про зло?”

Если “история о будущем”, как и положено антиутопии, предупреждает, то проза о настоящем – роман “Андеграунд, или Герой нашего времени” (1998) – больше констатирует, ставит диагноз состоянию общества.

Роман этот литературен и злободневен одновременно. Нельзя, читая его, не вспоминать постоянно, скажем, лермонтовский роман, а ещё больше – “Преступление и наказание”. Нельзя не сопоставить маканинского героя с его предшественниками – самыми разными “маленькими людьми”. Рефлексия героя часто направлена именно в область великой русской литературы. Но – нельзя и абстрагироваться от сегодняшней неустроенности, грязи и нищеты, от всепродаваемости, от устрашающего исчезновения культуры; всё это в большом пространстве романа показано подробно, дифференцированно.

Реальный – вполне удачливый, успешный – Маканин написал книгу о неудачнике. Главный герой – “не вышедший из андеграунда” писатель, которого большинство персонажей по-свойски называет Петровичем. Петрович – душеприказчик. К нему тянутся обитатели огромного общежития, общаги, чтобы излить душу. Эта доминанта романа объективно вступает в противоречие с привычными уже пессимистическими рассуждениями об общественной роли писателя в наши дни (т.е., по сути, о её отсутствии). Действительно, общественную роль гораздо легче определить для новоявленного-старообразного купца “господина Дулова” и ему подобных, нежели для непечатающегося (не желающего печататься!) Антитеза Петрович – господин Дулов – одна из самых ярких в романе. В "вымирающее литературное поколение" записывает себя и сам Петрович. Но может быть, роль писателя в эту "эпоху нечитателей" и должна сводиться к такому – кухонному – общению с "реципиентом"?

Кухня, комната в общежитии, уже знакомый по раннему Маканину коридор – вот место действия романа. Впрочем, коридор в "Андеграунде" на особом счету. Мотив коридора, уходящего (уводящего?) под землю, идёт из "Утраты". Петровича коридор тоже привёл в буквальном смысле "под землю": в андеграунд. Если принять очевидную, обнажаемую самим автором метафору “общежитие как страна”, то можно говорить о большом сходстве и малых различиях коридоров: собственно общежитского, больничного и гостиничного. “Мы - подсознание России, – говорит Петрович. – Нас тут прописали. При любом здесь раскладе (при подлом или даже самом светлом) нас будут гнать пинками, а мы будем тыкаться из двери в дверь и восторгаться длиной коридора! Будем слоняться с нашими дешевыми пластмассовыми машинками в надежде, что и нам отыщется комнатка в бесконечном коридоре гигантской российской общаги”.

Петрович-Маканин прав в главном: культура и благополучие в России почему-то не уживаются. Застанет ли Маканин (уже не Петрович) иное время? Напишет ли о нём? Хотелось бы надеяться. Хотелось бы прочитать.